Владислав Лебедько
Цикл: «Рассказы о Боге и Его друзьях»
В сложных, многоуровневых взаимоотношениях с Богом, случаем и друг с другом проходим мы развилки жизненного пути, этого «сада расходящихся тропок». И на каждой развилке меняемся мы все: я, ты, Бог, случай, герои нашего воображения, прошлое и будущее, - влекомые в одной связке по неисповедимым путям взаимотворения…
__________________________________________________________
Сюжет для небольшого рассказа
«Так или иначе, но Душа – едина. Присутствуя во всех частных душах, как бы погружаясь во все, она не утрачивает своей цельности подобно тому, как целостна и едина наука, состоящая из многих разделов, как целостно и едино семя, дающее, согласно природе, начало разным частям организма, в материальном смысле разделенным, но не имеющим значения вне единого целого».
Плотин «Эннеады» 4;9
Произошла эта история, когда я был достаточно молод – мне не было еще и сорока лет. В ту пору я имел уже репутацию известного и, что скромничать, модного литератора. Что касается привязанностей сердца, то вот уже несколько лет моим добрым другом и любовницей была известная тогда актриса Ирина Николаевна А. Она обаяла меня не только своим блестящим умом и красотой, о которой я скажу несколько слов отдельно, но и тем вниманием и заботой, которой окружила меня буквально с самого дня нашего знакомства. Будучи человеком нелюдимым, уставшим от постоянно преследовавшей меня гонки, в которой я, как подневольный, ощущал постоянную обязанность писать, писать и снова писать, бегать по редакциям, править написанное, постоянно давать какие-то рецензии, в обществе Ирины я оттаивал и, как будто, попадал в руки любящей матери: чувство, которым в детстве я был обделен. Красота же Ирины тоже была особого рода. Это - красота осени, столь богатой на обилие красок но, увы, быстротечной. Ирина была старше меня на пять лет. Она чувствовала, что постепенно увядает, хотя, надо отдать ей должное, держалась всегда молодцом и никогда не выказывала своих страданий с этим связанных. Допускаю, что она боялась потерять меня, потому, быть может, ее любовь ко мне пылала особым огнем, огнем, в котором я растворялся порой целиком, теряя вместе с тем всякое собственное желание и волю. Впрочем, тогда я считал, что в отношениях мужчины и женщины так и должно быть. Возможно, все и продолжалось бы неизменно вплоть до сей поры, если бы не случилась эта поездка… В июле **** года мы отправились на дачу Ирины, где жил ее брат Петр Николаевич и сын Костя – весьма одаренный молодой человек, но с обостренно болезненным самолюбием.
Первые несколько дней я наслаждался открывшейся мне свободой, переживание которой вполне можно сравнить с чувствами арестанта, выпущенного после долгого заточения на волю. Даже сидящая в моей голове, будто гвоздь, обязанность писать отступила на второй план. С раннего утра, взявши удочки, я отправлялся на озеро, на отдаленный плес, где среди гибких камышовых зарослей то и дело плещется какая-нибудь резвая стая окуней или плотвы, заходил по колено в прохладную водицу, в мелкой ряби которой чуть только начинали играть озорные искорки восходящего солнца, закидывал удочку и… время исчезало. Такое испытываешь, пожалуй, лишь в детстве, да вот в такие редкие счастливые дни. Возвращался на дачу уже к обеду, когда солнце изрядно припекало, а в ведерке моем вяло плескались, засыпая, голавли, окуни да, бывало, даже несколько крупных язей.
За обедом бывало шумно. Обед на даче вновь возвращал мне ощущение городской суеты, поэтому я с облегчением вздыхал, когда домочадцы и гости расходились, и я оставался один или в обществе Ирины.
На третий день, перед обедом, к всеобщей радости появилась очаровательная девушка – Нина, живущая со строгими родителями, точнее с отцом и мачехой на другом берегу озера. Я видел ее и в первый вечер, когда она читала на специально смастеренной на берегу озера сцене какой-то монолог, написанный Костей. Кто-то, кажется Петр Николаевич, говорил мне тем же вечером, что Константин влюблен в Нину. Я очень плохо запомнил и саму девушку и то, что она читала: она приехала тогда уже в сумерках и всего на полчаса, а я был всецело поглощен усталостью после дороги, да тягостными мыслями об одной критической статье, посвященной моей последней повести. Автор статьи выставлял меня чуть ли не как шута горохового, не имеющего никакой гражданской позиции… Впрочем история с подобными статейками повторяется уже не первый год, так что на другой день после рыбалки я позабыл все городские волнения.
Нужно быть уже совершенно замкнувшимся в себе человеком, чтобы не заметить восхищения, с которым смотрела на меня Нина. Я по привычке хотел, было, саркастически ухмыльнуться в ответ на восторги провинциальной девушки, видящей вблизи заезжую знаменитость, но вдруг почувствовал в ее тоне и манерах совершенную искренность и почти что детскую невинность. У меня тут же проснулись угрызения совести за свой снобизм. Мне стало неловко – впрочем, я всегда чувствовал себя неловко рядом с молодыми хорошенькими девушками. Но Нина удержала меня, спросив, как это – чувствовать себя знаменитым. Это была моя больная мозоль, потому что я, признаться, никак не чувствую себя знаменитым, а тут еще вспомнилась статья критика… Мы разговорились, я чувствовал, как обожание этой девочки растет с каждой минутой. Она хотела стать актрисой, ее манила слава, успех, всеобщее восхищение, но за ее словами я с замиранием сердца слышал признание в любви. В любви ко мне?... Да, конечно же, у меня было множество поклонниц, в том числе молодых и очень красивых, но все это было как-то абстрактно, все эти поклонницы сливались в один нереальный образ, здесь же все было настолько живым и близким, что я почувствовал, как теряю рассудок…
Следующие два дня мы почти не говорили наедине, словно боялись, что еще чуть-чуть и будет пройдена невидимая грань, держащая нас обоих в пределах благоразумия. Но таинственные флюиды, природу которых наука еще не открыла, наполнившие все окружающее пространство, от моих непрерывных уже мыслей о ней и, уверен, от ее мыслей обо мне, и украдкой бросаемых взглядов, увы, красноречивее слов. Был еще один – убедительнейший намек Нины – медальон с цитатой из моей книги, но… Ирина – женщина тонко чувствующая, несомненно она поняла все в первый же день. К тому же и сын ее, казалось, начал догадываться, возненавидел меня, пытался застрелиться… Атмосфера накалилась. Ирина настаивала на том, чтобы мы немедленно уехали. Я, валяясь у нее в ногах, пытался, будто и впрямь – мальчишка у матери, выклянчить возможность остаться еще хоть на несколько дней… Но… был высмеян и тут же обласкан ее любовью, в пламени которой опять погасла моя собственная воля. Я понял, что поздно что-то менять в моей жизни.
Подали экипаж. Подавленный, я сидел подле Ирины Николаевны, в ожидании, когда мы отправимся. И вдруг, глянув в последний раз на окна дома, где я отказался от своего счастья, я вздрогнул и похолодел. В окне второго этажа я увидел Нину… Она была бледна и смотрела на меня с надеждой. Конечно, при моем слабом зрении, я не мог этого увидеть наверное, но что-то тогда говорило мне, что я должен хоть минуту еще видеть ее и говорить с ней. Это что-то не было моей волей, это было сильней меня и именно это позднее заставит меня задуматься о том, о чем мы обыкновенно стараемся не думать. Тотчас я выскочил из экипажа и, проигнорировав взгляд Ирины, которая все поняла, сославшись, кажется, на то, что я забыл зонт или что-то в этом духе, бросился к дому и стремглав поднялся наверх. Несколько секунд мы с Ниной стояли напротив друг друга и молчали. Все было ясно без слов. Та самая неведомая сила, которая буквально выбросила меня из экипажа и заставила оставить Ирину безо всяких уговоров и объяснений в то время, когда она все поняла, та самая сила владела сейчас нами обоими, точнее и я и Нина были ее частью, частью чего-то неописуемо большего, чем отдельный человек. Сердца наши гулко колотились. Еще несколько секунд – и мы сжимали друг друга в жарких объятиях. Стыдливость, неловкость, кокетство, ухаживания – перед лицом этой силы были просто прахом. Все было ясно, все уже состоялось!
- Я все решила, - жарко шептала она, - я завтра же еду в Москву и поступлю на сцену.
- Остановитесь в «Славянском базаре» и сразу же дайте мне знать. Я живу на Молчановке в доме Горохольского.
Наши губы слились в сладчайшем поцелуе. Мы растворились друг в друге, растаяли в этой сверхчеловеческой силе. Податливость ее жарких, удивительно мягких влажных губ, их трогательная неумелость… Даже сейчас, спустя много лет я, вспоминая эту минуту, волнуюсь и трепещу как юноша в ожидании первого свидания. А тогда я просто забыл себя. Как это удивительно просто звучит – «забыл себя», а вот попробуйте – забудьте себя хоть на мгновенье! Разве что в минуты, подобные той, случающиеся в нашей жизни лишь один – два, много – три раза… Забыть, чтобы вспомнить нечто большее, чем то, чем ты являешься. Впрочем, тут мысль моя сбивается… То, что произошло в эти минуты до сих пор видится мне невероятной, божественной Тайной, которую я всю дальнейшую жизнь пытался разгадать, но дальше нескольких сбивчивых мыслей не продвинулся.
Через два дня в Москве в моей квартире на Молчановке раздался звонок колокольчика. Бешено заколотилось мое сердце. Я отшвырнул рукопись, над которой сидел с утра, не в силах, впрочем, написать ни строчки, уставившись в листы бумаги невидящими глазами, и опрометью бросился отпирать. Нина долго стояла у дверей, глядя на меня своими большими, восхищенными, такими наивными детскими еще глазами. Затем шагнула через порог, нерешительно, будто не веря еще, что я жду ее, жду жадно, отчаянно, сам, в свою очередь, не веря в то счастье, что так внезапно заполнило мою жизнь…
Она уже заснула рядом со мной, разметав по подушке свои мягкие светло-русые волосы, пахнущие речной водой, моя милая доверчивая девочка, такая хрупкая и сильная, озорная и серьезная, застенчивая и бесстыдная, одурманившая меня своей девственной нежностью, чистотой и, в то же время страстностью и безрассудством. Мы почти не говорили в тот день, все было ясно без слов и объяснения и признания были совершенно излишни – мы оба прекрасно чувствовали это. Вот только уже после того как Нина стала моей, я, повинуясь какой-то неясной тревожной догадке, попросил ее прочитать мне тот странный монолог, что звучал над озером вечером моего приезда на дачу. Нина присела на кровати, закинула волосы назад, обхватила руками коленки, завернувшись в одеяло и, задумчиво глядя вдаль, начала нараспев:
- Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив свой печальный круг, угасли…
Я жадно слушал, потому что в этом странном монологе, сочиненном сыном Ирины Николаевны, я угадывал – нет, не разгадку, а только намек на ту великую Тайну, которой нам с Ниной суждено было причаститься…
- Общая мировая душа – это я…, я…, - заворожено говорила моя девочка, - Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь…, - закончив читать, Нина посмотрела на меня озорно, - Хотите… хочешь, Борис, я дочитаю до конца? Там был еще небольшой отрывок, который я не прочла тогда у озера? – я нетерпеливо кивнул, и она продолжала, - Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные, багровые глаза. Мне страшно, но я знаю, что он не причинит мне зла. С начала времен мы в молчаливом сговоре с ним, отцом вечной материи, и оба – я и он ждем приближения царства мировой воли, где мы с ним вновь станем одним. В миллиардах живых существ, угасших тысячи веков назад, мы сливались с ним на краткий миг и то здесь, то там возникали сотни тысяч огоньков жизни. Теперь же наш удел – ждать, покуда все не превратится в прах, слившись с которым, и я мой противник, и мириады существ, чьи души влились в меня, - все мы вспыхнем огнем единой вселенской любви, не знающей ни границ, ни различий!
Вскоре она уснула, обняв меня по-детски трогательно… Мне же не спалось. Я осторожно высвободился из ее рук и лежал, задумавшись. Общая мировая душа… Единое… Начитался, видать, Константин неоплатоников. Сам я лишь пролистывал что-то из Плотина в пору моей гимназической юности… Но черт возьми! Ведь те минуты, когда, забывши себя, мы с Ниной являлись неделимой частью чего-то неизмеримо большего, импульсам которого всецело повиновались, это и было соприкосновение с Единым!
В волнении я встал с дивана и, накинув халат, вышел в другую комнату, чтобы не разбудить Нину и заходил из угла в угол. Я вновь и вновь вспоминал эту вспышку, это волшебную вспышку неизъяснимой благости и силы, много превосходящей мою собственную волю, вспышку в которой растаяло само мое я. Возможно ли это? Не почудилось ли? Нет, сомнений быть не может. Сейчас, после близости с Ниной, уже не то… Остался лишь след, воспоминание, призрак. Но оно было! Это не влюбленность, не творческий экстаз, не глубокий покой, охватывавший на озере, когда глядишь на поплавок и окружающий мир со всеми его заботами и треволнениями становится бесконечно далеким… Оно было, было! – эта мысль неотвязно вертелась у меня в голове, с нею я и заснул в кресле.
Мы продолжали встречаться с Ниной еще года полтора. Она поступила на сцену. Потом родился ребенок. Но чудо больше не являлось нам. Была страсть, которая постепенно угасала, была нежность и забота, страх за мою девочку… Ирине Николаевне удалось-таки вернуть меня, а Нина уехала в провинциальный театр – в Москве она не имела успеха и играла второстепенные роли.
Затем, еще через два года, вскоре после того, как застрелился сын Ирины Николаевны, я расстался и с нею. Были в моей жизни потом и другие женщины, многое было, только вот причащение к Тайне не повторилось, да и вряд ли уже повторится.
На старости лет, когда гнетущая меня гонка, принуждающая писать, писать без устали, без перерыва, поутихла, я купил небольшой домик под Москвой и стал много читать. Хватило усидчивости одолеть и мудреные сочинения Плотина и его учеников: Порфирия и Ямвлиха.
Недавно, разбирая старые бумаги и блокноты, в которые я заносил свои наблюдения, я обнаружил запись, которая начиналась так: «Сюжет для небольшого рассказа…» Дальше было что-то неразборчивое: время, увы, не щадит карандашные записки. Еще осталась дата, которой была помечена запись – как раз лето того года, когда мы встретились с Ниной. Я не помню уже, что за сюжет я хотел запечатлеть – вероятно, именно то, о чем я и поведал выше…
Ямвлих в одном из своих сочинений пишет: «Три раза в жизни испытал я восторг - полное слияние с Ним. Плотин четыре раза. Порфирий пять. У меня были три мгновения в жизни, из-за которых стоило жить».
Теперь, на склоне лет, вспоминая свою жизнь, жизнь, в общем-то, достаточно нелепую, наполненную суетой, погоней за призраками признания, славы, желания быть понятым и принятым, я знаю, что, несмотря на это, я жил не зря. Один раз, тогда на даче с Ниной я потерял себя и слился с Ним. Пусть не три, не четыре и не пять раз, как великие. Один раз… А все остальное, в сущности, не так уж и важно…
